В ближайшие недели россиянка Татьяна Валовая, многие годы занимавшая должность члена Коллегии (министра) по интеграции и макроэкономике Евразийской экономической комиссии, официально вступит в должность главы офиса ООН в Женеве. Незадолго до отъезда она рассказала в интервью «Известиям», каких успехов на международной арене добилась ЕАЭС за почти пять лет существования, что привело к созданию этого интеграционного объединения и был ли при этом использован опыт Европейского союза.
— В конце мая договору о создании Евразийского экономического союза исполнилось пять лет. Насколько плотно за это время ЕАЭС удалось встроиться в мировую экономическую инфраструктуру?
— Мы не просто формально встроились в мировую архитектуру, мы выстроили целую сеть продуктивных отношений. У нас уже порядка двух десятков меморандумов с рядом ключевых стран во всех регионах мира. Например, с такими интеграционными объединениями, как АСЕАН, МЕРКОСУР, Андское сообщество, Латиноамериканская экономическая система, СНГ. Есть меморандумы со всеми ключевыми организациями системы ООН — региональными комиссиями ООН, с ЮНКТАД, ЮНИДО и др. То есть мы за пять лет с момента создания ЕАЭС стали абсолютно полноправным участником системы мировой геоэкономической архитектуры.
— А получается ли в нынешней действительности оставаться строго в рамках экономической интеграционной повестки без развития политической компоненты?
— В Евразийском экономическом союзе нет политического измерения. И не потому что у наших стран отсутствует потребность в политическом союзе. Такая потребность существует, но она реализуется в других форматах. У нас, например, есть ОДКБ — по сути, военно-политический союз. У нас имеются двусторонние договоренности наших стран. Всё это реализуется в отдельных, иных форматах, которые, на наш взгляд, абсолютно не должны пересекаться с нашей экономической деятельностью.
Наши президенты, премьеры прекрасно вовлечены во всю экономическую деятельность. Их ночью разбуди — они расскажут и о цифрах товарооборота и о проблемах с барьерами и изъятиями. В рамках Евразийского союза они ведут дискуссию исключительно по экономическим вопросам. Мы никогда не прибегаем к каким-то политическим аргументам, политическим тезисам.
— А какая мотивация изначально стояла за идеей евразийской интеграции? Когда пришло четкое понимание, что развивать экономики своих стран сообща — лучше, чем поодиночке?
— Мне кажется, после распада СССР практически все постсоветские страны стали думать о новых формах интеграции. Но, к сожалению, не сразу так активно, как требовалось.
В начале 1990-х выдвигались различные идеи. Было создано СНГ, и в его рамках был подписан очень неплохой договор 1993 года об экономическом и валютном союзе. Но все эти идеи носили достаточно ограниченный, частный, что ли, характер. Потому что в начале 1990 годов в нашем евразийском пространстве преобладала эйфория суверенитетов, наступил в большей степени период децентрализации, шло центробежное движение.
И когда первый президент Республики Казахстан Нурсултан Назарбаев в 1994 году выступил со своего рода пророческой идеей о создании евразийского союза государств, на тот момент никто из его партнеров по СНГ активно эту идею не поддержал. Тогда многим она показалась не очень реалистичной. И практически никто не был готов к реальной интеграции.
Но уже в начале нулевых стало ясно, что мир меняется, становится многополярным. Но надо понимать, что многополярный мир не может быть миром, где будет 200 полюсов — столько примерно сейчас независимых, суверенных государств — и чтобы каждый из них был самодостаточен и амбициозен. Ни одно решение тогда на глобальном уровне принять будет невозможно.
Должна выстраиваться новая экономическая архитектура, новый многополярный мир, где полюсов будет не один, не два, но, с другой стороны, и не 200. Их, возможно, будет 15–20. Этими полюсами станут крупные экономические объединения. И даже такие игроки, как США или Китай, не могут быть этакими совершенно индивидуальными полюсами. В любом случае было ясно, что мир будет экономически строиться на базе партнерских отношений между 10–20 крупными региональными игроками. И перед государствами, которые сегодня образуют ЕАЭС, изначально стояла понятная дилемма: либо мы становимся частями уже существующих объединений, где мы будем как бы на правах спутников, сателлитов, вряд ли с большими возможностями влиять на их глобальные решения, либо попытаемся создать свой экономический альянс.
Кстати, в прошлом году мы делали анализ соотношения различных моделей интеграции. Посмотрели, какие существуют в мире объединения, какой у них уровень взаимодействия. И анализ показал, что, естественно, первым объединением по уровню интеграции является Евросоюз. А на втором месте — наш ЕАЭС. Это понятно — ведь только ЕАЭС и ЕС имеют наднациональные элементы. Входящие в них страны добровольно делегируют часть своих полномочий на наднациональный уровень. В то время как даже более старые, иногда более известные объединения, как АСЕАН и МЕРКОСУР, — в общем, существенно от нас отстают.
— Вы упомянули, что первый в мире по уровню интеграции — Евросоюз. Учитывался ли его опыт при создании ЕАЭС?
— Разумеется, опыт ЕС является своего рода маяком для всех стран, которые имеют рыночную экономику и демократические политические системы. И я лично считаю этот опыт исключительно важным, там действительно путем проб и ошибок нашли некие универсальные закономерности интеграции. И когда у них возникают проблемы, они связаны не с тем, что их модель плохая, а с тем, что от этой универсальной модели они стали отклоняться.
Мы внимательно изучаем этот опыт, но не абсолютизируем его, поскольку у нас есть свои особенности. У ЕС, в отличие от нас, изначально было несколько стран, достаточно похожих по уровню экономического потенциала: Франция, Германия. Италия. Хотя бесспорным лидером являлась всегда Германия, но, во всяком случае, с точки зрения населения, территории, у «европейцев» был некий баланс.
Мы смотрели, как нам этот опыт на себя примерить, и обнаружили, что он является, повторюсь, универсальным и из него очень много полезного можно взять. Но есть совершенно точно, как минимум, одна вещь в европейском опыте, как раз институциональная, которую мы взять не могли и не можем: то, что в европейском опыте изначально, начиная с 1957 года, у больших стран — больше прав, чем у малых.
В Европейском совете решение принимается «взвешенным» голосованием. Там нет консенсуса. Большие страны, естественно, имеют гораздо больше голосов, чем те же Люксембург или Бельгия. Мы поняли, что нам эта схема не подходит, потому что как бы мы ни пытались сократить удельный вес России, все равно она получала бы право вето, по сути дела, при принятии любого решения. Понимали, что это тупиковый путь развития интеграции.
И выработали другую схему. У нас в рамках ЕЭК — равная представленность: 10 министров, по два от каждой стороны. И, соответственно, любое решение ЕЭК, за исключением очень ограниченного круга вопросов, где необходим консенсус всех членов Комиссии, может быть принято двумя третями голосов.
Сейчас у нас, к сожалению, нет прямого диалога с руководителями ЕС и с Европейской комиссией. Тем не менее, на экспертном уровне мы встречаемся с коллегами в рабочих форматах, дискутируем, обмениваемся мнениями. И они достаточно профессионально судят о том, что делается в ЕАЭС, говорят и о наших проблемах, и о своих. Для меня лично ЕС по-прежнему является передовым интеграционным объединением, у которого есть чему поучиться. Но этот опыт надо разумно использовать, а не слепо копировать.
— Сейчас много говорится о необходимости развивать цифровую экономику. Делает ли ЕАЭС какие-то шаги в этом направлении?
— Вот сейчас, в соответствии с Декларацией президентов, которая была подписана в прошлом году, мы готовим фундаментальный документ, который определит стратегическое направление развития интеграции до 2025 года. Всё, что обозначено в договоре, мы обязаны исполнить, это аксиома. Но уже сейчас ясно, что многие вещи, в том числе и по цифре, и по другим направлениям, которых формально нет в договоре, но они неизбежны, надо обязательно учесть.
Мы вплотную занимаемся цифровой экономикой, включая проблематику криптовалют. Криптовалюта — любопытный феномен. Не стоит преувеличивать её роль, но и закрывать глаза на её существование нельзя. Скорее всего, она является одним из элементов той будущей социально-экономической формации, которая сейчас только-только зарождается. В целом цифровую экономику мы не рассматриваем как отдельно «цифру» и отдельно «экономику». Цифровая экономика — это часть именно всей, глобальной трансформации экономической системы.
